Поэт Иосиф Бродский Анализ – Творчество художника носило скорее «метафизический» характер, было обращено к вечному. Однако трактовка вечных тем резко отличалась от общепринятой в литературе социалистического реализма. В поэзии молодого И. Бродского прорвалась «тема экзистенциального отчаяния, захватывающая попутно темы расставаний, разлук и потерь, оформляясь в элегический жанр, смешиваясь с темой абсурдности жизни и смотрящей изо всех щелей смерти» – писал Ерофеев. В ней доминировало трагиироническое, а не оптимистическое начало.
.
.
Контуры мира в поэзии И. Бродского странны, неопределённы, предполагают наличие некоей трансцедентальной реальности, смутно угадываемой художником. Категория пространства определяется у него такими координатами, как «земля» («остров»), «космос» («Океан»), «Рай, «Ад», «пустота», а также непостижимо-загадочным понятием «там» – влекущим к себе запредельным измерением, воплощающим авторский идеал прекрасной, совершенной, бессмертной жизни. Это измерение (обозначенное также понятиями «та страна», «звезда») И. Бродский представляет неотчётливо, как бы мистическим сверхусилием, но именно «туда» как на свою истинную родину рвётся душа поэта. Если вспомнить слова И. Бродского, что литературное посвящение одновременно является автопортретом его создателя, то описание надмирного полёта души Д. Донна в «Большой элегии Джону Донну» (1963) одновременно отражает и запредельный полёт души самого художника. Представление о нём могут дать строки:
Ты птицей был и видел свой народ
Повсюду, весь, взлетал над скатом крыши.
Ты видел все моря, весь дальний край.
И Ад ты зрел – в себе, а после – в яви.
Ты видел также явно светлый Рай
В печальнейшей – из всех страстей – оправе.
Ты видел: жизнь, она как остров твой.
И с Океаном этим ты встречался:
Со всех сторон лишь тьма, лишь тьма и вой.
Ты Бога облетел и вспять помчался.
.
.
Изображение беспредельной Вселенной в стихотворении – «материализованная» проекция внутреннего мира поэта, отражающая его масштабы, «географию», иерархию ценностей. Высшая цель устремлений души Д. Донна (и в соответствии со спецификой посвящения – самого И. Бродского) – мир столь прекрасный, что всё остальное в сравнении с ним тускло, безрадостно, беспросветно, ничтожно. Передать его красоту человеческими словами невозможно, и он характеризуется по принципу многократно преувеличенного отрицания тех качеств, которыми обладает земной мир и даже умаления величия Господа Бога:
Оттуда все как сон больной в истоме.
Господь оттуда – только свет в окне
Туманной ночью в самом дальнем доме.
Конкретные приметы запредельного идеального мира скупы, немногочисленны. Главный его признак – свет:
Здесь так светло <…>.
«Свет есть энергия, это источник существования и жизни» – писал Мидель Н. согласно иудейской религиозной традиции, Бог есть Свет Бесконечный, эманация которого в «ослабленной» форме «воплощена» или заключена в конечные объекты, в том числе в человеческие души. Но высший мир, изображённый И. Бродским, превосходит и творение Господа: здесь добро уже отделено от зла, свет победил тьму, тогда как на Земле противоборству добра и зла не видно конца, в космическом Океане «со всех сторон лишь тьма, лишь тьма и вой». Этот мир прекраснее Рая, ибо у Рая, по И. Бродскому, есть недостаток:
Это одна из таких планет,
Где перспективы нет.
А высший мир И. Бродского не имеет предела в совершенствовании душ. Он сродни «тому свету» М. Цветаевой, где продолжается жизнь получивших бессмертие поэтов.
Если обратиться к стихотворению И. Бродского «Сонет» (1962), то видно, что его герой-поэт живёт одновременно как бы в двух мирах: реальном и идеальном. Реальный мир – это мир тюрьмы, идеальный – сладостно-возвышенной грёзы, куда уносится душа поэта, так что окружающая действительность почти не замечается:
А я опять задумчиво бреду
С допроса на допрос по коридору
В ту дальнюю страну, где больше нет
Ни января, ни февраля, ни марта.
Поразительна эта задумчивая отрешённость и сосредоточенность на своём в самом, казалось бы, неподходящем для этого месте, в решающей для судьбы момент. В «Сонете» создан образ человека явно «не от мира сего», владеющего тайной «иной» жизни.
.
.
Рождённый в сознании художника идеальный мир столь для него реален, а потребность в его существовании (как противовесе грешному, несовершенному земному миру) столь сильна, что в какой-то момент он начинает восприниматься И. Бродским как объективная данность. Себя же поэт осознавать как своего рода медиума, улавливающего сигналы-послания, идущие из беспредельной дали. Художник вовсе не считает себя их идеальным «ретранслятором». Именно так следует понимать признание вовсе не склонного к самоуничтожению 24-летнего поэта:
Я глуховат. Я, Боже, слеповат.
Речь идёт, конечно, о неабсолютном слухе, о неабсолютной зоркости в восприятии высшей истины. Однако сам факт избранничества запредельным миром в качестве связуещего звена между землёй и небом побуждает И. Бродского относиться к своему творчеству как к порученной ему подвижнической миссии.
Самоощущение И. Бродского поразительно напоминает мироощущение вестника, каким он показан в книге Д. Андреева «Роза Мира». «Вестник – это тот, кто, будучи вдохновляемым даймоном, даёт людям почувствовать сквозь образы искусства в широком смысле этого слова высшую правду и свет, льющиеся из миров иных».
Но что породило подобное мироощущение? Как стала возможна та предельная степень «материализации» собственного идеала, при которой он обретает для И. Бродского все качества второй – высшей – реальности? Полной ясности тут нет, но, несомненно, свою роль сыграл всё более последовательно осуществлявшийся с начала 60-х годов уход поэта от повседневной жизни с её «охотой за ведьмами», унифицированностью, господством посредственности – в самого себя, свой внутренний мир, превращение им самого себя в замкнутую самодостаточную систему. «Отчуждение было для молодого Бродского единственным доступным, единственным осуществимым вариантом свободы», средством самосохранения, средством выживания. Оно достигалось путём отстранения как от мучительных явлений действительности, так и от самого себя – растравляющих душу мыслей и чувств. «Я думаю, у всех есть такая склонность, – сказал И. Бродский в беседе с А. Айзпуриете. – Разумеется, по тем временам это было, что называется, self-defance, само-защита, когда вас хватают, ведут в камеру и т.д., вы отключаетесь от самого себя. И этот принцип само-отстранения чрезвычайно опасная вещь, потому что очень быстро переходит в состояние инстинкта <…> Вы не взвизгиваете. Когда вам бо-бо, но и не улыбаетесь, и не радуетесь, когда полная малина наступает» – Беседа Аманды Айзпуриете с Иосифом Бродским, 1990.
.
.
Принцип отстранения и самоотстранения, ещё слабозаметный в ранних произведениях И. Бродского, постепенно становится ведущим в творчестве поэта. Он предопределяет особенности взгляда художника на мир, ракурс его изображения. Во-первых, И. Бродский смотрит на землю, людей, и себя в том числе, как бы со стороны – из бесконечности, с недосягаемой высоты, из запредельного мира («звёзды»). Например, в «Двадцати сонетах к Марии Стюарт» (1974) художник пишет:
Так страницу мараешь
Ради мелкого чуда.
Так при этом взираешь
На себя ниоткуда.
Вместе с постигаемым объектом отодвигаются на большое расстояние, удаляются от писателя и тем самым смягчаются мучительные переживания, которые способен породить объект.
Во-вторых, И. Бродский воспринимает настоящее как бы из будущего, с точки зрения вечности. Так, стихотворение «Я памятник воздвиг себе иной!» написано в 1962 году, в сущности, начинающим поэтом, между тем оно подводит итог всей его творческой деятельности. Взгляд на жизнь с точки зрения вечности увеличивает дистанцию между автором и предметом изображения, смягчает переживание нестерпимых для художника явлений действительности.
Это двойное отстранение помогает И. Бродскому выдержать страшное давление времени, сохранить своё «я», свою духовную свободу. Но оно же порождает одиночество обрывающего связи с внешним миром поэта, лишает его естественных человеческих радостей, несёт с собой холод, усиливает отчаяние. Предпочтительнее всё же для художника оказываются «преимущества» отстранения, вернее, у него нет иного выбора.
Наиболее отчётливо отражают эту тенденцию произведения эпистолярного жанра, стихотворения, написанные в форме исповеди или обращения к близкому человеку, перерастающие в интеллектуально-философские размышления о жизни, своей эпохе («Сумев отгородиться от людей», «Речь о пролитом молоке», «Строфы», «Конец прекрасной эпохи» и др.).
.
.
Visits: 15